«Вот и десерт», — думаю я. Но неожиданно на душе спокуха полная. Случись такое с месяц назад, я бы уже под стол студнем оплыл. А теперь ничего, даже интересно как-то.
Осмотрелись амбалы, столик напротив нас оккупировали, но не чинно, как мы, а на стулья вполоборота сели и в нас зенками своими вперились. Парочка, кейфовавшая здесь в одиночестве до нас, шустренько так, шампанское не допив, слиняла по счёту «раз». Словно их и не было. А бармен прямо на глазах оттаял. Порозовел, твёрдость в руках-ногах появилась, и на нас недобрые косяки осмелился бросать. Мол, ну что, ребятки, как теперь насчёт вашей крутизны?
А мы никак не реагируем. Ребята Сашка люди закалённые и не к таким передрягам привыкшие — это их работа. А Сашок ва-аще непоколебимой глыбой сидит, и такие уверенность и спокойствие от него исходят, что мне передаются.
Тут как по команде и половой с тележкой из подсобки выплывает — видно в щёлочку какую подглядывал, ждал, когда «защитнички» хреновы, небось, по пейджеру вызванные, в бар заявятся. Повеселел половой, гоголем держится, и куда только его согбенность девалась. Подкатывает он к нам тележку и начинает приборы и закуски по столу расставлять. Но сам всё как-то сбоку оставаться норовит, чтобы, значит, амбалам прямую видимость не закрывать.
Накрыл половой стол, в ухмылке оскалился, приятного аппетита пожелал, но с глаз намылиться не успел.
— Минуточку, любезнейший, — останавливает его Сашок и берёт в руки штоф хрустальный с «Адмиралтейской». — Что-то мне эта бутылка не очень нравится. В последнее время водку подделывать стали да дерьмом народ поить. Так что, ты уж будь добр, — распечатывает Сашок штоф и наливает полный фужер, — отведай, рассей наши подозрения.
Челюсть у полового отпадает.
— Мне… мнэ… — начинает мычать он и по сторонам глазками бегать.
— Эй, мужик! — выручает полового один из амбалов. — Ты чо к человеку пристаёшь? Он на работе, ему пить нельзя.
Я делаю вид, что закуску к себе в тарелку собираюсь накладывать, и неторопливо, с этаким достоинством великосветским, будто на званом приёме в каком посольстве, беру в руку вилку. А Сашок амбалов и не слышит.
— Значит, не хочешь, — констатирует он. — Значит, всё-таки дерьмо нам подсовываешь…
— Товарищ не понимает, — доносится всё тот же голос из-за соседнего столика.
Два крайних амбала картинно так это поднимаются, чтоб, значит, всю их ширь видно было, и с ленцой наигранной делают по шагу в нашу сторону.
Вот тогда всё и происходит. Сашок вдруг с такой силой на них громоздкий стол толкает, что вся посуда, как была на столешнице расставлена, точно той же сервировкой на пол и грохается. А дубовый монстр, с полтонны весом, мимоходом сшибает на своём пути тележку с половым и на скорости железнодорожного экспресса врезается стык в стык в противоположный стол. Правда, между столами совершенно случайно два амбала вставших оказываются, им как раз по… Ну, в общем, почти пополам приходится. При этом хруст странный раздаётся, будто скорлупа трещит.
Я и глазом моргнуть не успеваю, как всё заканчивается. Оставшиеся амбалы и привстать не успели, а наши ребята уже рядом. Точнее, Валентин один всё «сработал». Взвился он в воздух со стула что пружина, от первого стола ногой оттолкнулся, а над вторым в полёте шпагат сделал. Аккурат подошвы его кроссовок к мордам амбалов припечатались.
Встаю и я, вилку в руках недоумённо верчу. Вот, а говорили, ежели кто в ступоре окажется, чтобы помог… Как же, успеешь за ними. Обидно, право слово.
Гляжу, все четверо амбалов надолго успокоены. Двое на столе лежат, лапки по нему раскинувши — похоже, теперь у них будут проблемы с воспроизводством. А двое других на стульях развалились, головы запрокинув, как в кабинете у стоматолога. Этим, наверное, придётся из Америки челюсти вставные выписывать. У нас-то хреновые делают…
Слышу, в ногах кто-то ворочается и постанывает. Половой по полу возится, никак на карачки приподняться не может. Носком ноги переворачиваю его навзничь и говорю так это ласково, Сашку подражая:
— Что же это ты, любезный, водочку пить отказался? Нехорошо, милок. Ай, нехорошо!
А сам вилку в руках машинально продолжаю вертеть.
Глядит на меня половой безумными глазами и вдруг вилку замечает.
— Не-ет! — орёт дурным голосом, «ствол» откуда-то выхватывает и без спросу, так, за здорово живёшь, начинает в меня с полутора метров палить.
Я и охнуть не успел. Вижу только вспышки в лицо, да сознание чисто рефлекторно счёт выстрелам ведёт:…пять, шесть…
А затем мрак полный. И тишина. И только откуда-то издалека, словно сквозь вату, Глория Гейнор серафимом заоблачным мне отходную поёт.
Прихожу в себя. Нет, вроде жив. И никаких неприятных ощущений, как ежели бы пуля, скажем, в животе или ноздре застряла. Что он, холостыми палил, что ли?
Зрение после выстрелов в лицо восстанавливается, и вижу, что в ногах у меня половой с мордой расквашенной распростёрся, над ним Сашок склонился, руку ушибленную потирает, а рядом с Сашком Женечка и Валентин застыли. И все на меня обалдело смотрят. Понятно, что все — это кроме полового. Куда там с такой мордой что-либо видеть. В лучшем случае — сны, если пульс ещё есть. И тут замечаю, что не на меня ребята смотрят, а куда-то мне за спину.
Оборачиваюсь. Ни-и-фи-га-се-бе! Шесть дырок от пуль в стене аккурат мой силуэт обрисовали. Не знаю, как кому, а мне этот портрет оченно по душе пришёлся. Хоть и в авангардистском стиле, но лучше чем в реалистическом на памятнике на могилке. Да и сам со стороны посмотреть могу…