Все пули мимо - Страница 101

101

Не вынес такого соседушка мой сердобольный, рассвирепел аки зверь, с места вскочил, раскричался, ретроградами да маразматиками всех обозвал и вон выбежал, дверью хлопнув.

На том заседание и закончилось. Никто больше слова не брал, а все тихонечко, бочком-бочком, по одному, по два, на докладчика глаз не поднимая, из зала потянулись. Но и докладчик ни на кого не смотрит. Сидит на стуле, голову неприкаянно повесив и руки опустив, думу горькую в Думе думает.

Придётся тебе, милок, мозгами раскидываю, действительно в лесорубы податься. Авось на лесоповале деньгу на свои изыскания научные мало-мало насшибаешь…

Посидел-посидел мужик двухметровый, да делать нечего. Встал, начал со стен плакаты свои снимать, в трубку скручивать и в тубус совать. А как закончил, зал пустой оглядел, на меня взглядом наткнулся.

— А вы чего остались? — спрашивает равнодушно.

Глянул я вокруг — и правда, только мы вдвоём здесь и находимся. Вот, блин, как же так получилось? Чего я со всеми не слинял?

— Вопрос у меня к вам, — нахожусь мгновенно. — Что такое спины электронов?

— Чушь, — хмыкает детина двухметровая и вздыхает тяжко. — В студенческие годы у нас по поводу правила Хунда присказка такая была: как и на одной электронной орбитали, так и на одном унитазе не может одновременно находиться более двух человек с противоположными спинами…

Во! Вот это я понимаю! Это по-нашему… А докладчик тем временем тубус под мышку суёт, нахохливается, что собака побитая, и к выходу направляется.

Гляжу я на него, неприкаянного, на спину его «электронную», ссутуленную, и сердечко моё вдруг ёкает, и что-то вроде симпатии к нему возникает.

— И какую же вы сумму для своих исследований запрашивали? — интересуюсь сочувственно.

— Сто миллионов, — бросает он походя, не оборачиваясь.

— Солидно… — кручу головой.

— Ах, нет, — останавливается он, оборачивается и кривится в улыбке жалкой, извиняющейся. — Я всё по-старому привык… Сто тысяч новыми.

И выражение лица у него такое совестливое, что у ребёнка двухметрового. Сразу видно, до седины в бороде дожил, а наивность детскую так и не утратил. Не было на него Бонзы, чтобы совесть ему дефлорировал.

— Это «деревянных»?! — изумляюсь. Всего-то… Во, мужик учудил! Надо же так ради сущих грошей унижаться!

Однако до него моё изумление с обратным знаком доходит.

— Понимаете, — оправдываться начинает, — меньше никак нельзя. Нас в группе четыре человека, налоги ещё, накладные расходы по институту… В месяц не больше трёхсот рублей новыми на зарплату выйдет.

Усмехаюсь я тогда, царственным жестом из кармана книжку чековую достаю (научил-таки «бухгалтер», как ею пользоваться) и выписываю сто тысяч зелёных.

— Бери, — чек протягиваю. — Извини, что в валюте. Другого не держим.

Бледнеет от неожиданности мужик, дрожь его крупная бить начинает. Никакой радости в глазах, только страх почему-то непонятный плещется.

— А… А как… как это… — заикается.

— А вот так! — встаю со стула и к двери непринуждённо дефилирую. — Авось как «нобелевку» получать будешь, добрым словом меня помянешь.

…Ну и гад! Три дня я его по всем дорогам возле поместья глазами высматривал. Если бы в первый день повстречал — точно без лишних разговоров морду набил.

Наконец на четвёртый день (как раз из Думы возвращался) увидел-таки своего писаку. Бредёт по обочине походкой человека вольного, пустыми бутылками в авоське тарахтит. И по всему виду его сказать можно, что нет в мире человека счастливее. Я тебе покажу и в чём твоё счастье состоит, и где раки зимуют!

— Тормози! — кричу шофёру и из ещё не остановившегося лимузина к писаке, аки лев разъярённый, выпрыгиваю.

— Ба, Борис Макарович! — видит меня писака, руками, как для объятий дружеских, разводит, радушием светится. — Какими судьбами? Я ведь ещё продолжение не закончил…

Хватаю его за лацканы пиджака ветхого, морду небритую к своей рывком подношу.

— Ты что ж это, погань чернильная, обо мне пишешь?! — рычу плотоядно. — Пошто мою жизнь перевираешь?!

— Не понял… — искренне изумляется писака.

— Будто не знаешь, о чём я!

— И в мыслях нет, — заверяет он.

— Из каких-таких побуждений ты из меня мецената не в меру сердобольного сделал?! Да будет тебе известно, что это не докладчик теорию какую-то дерьмом собачьим обозвал, а я так его работу посреди доклада громогласно охарактеризовал и, дверью в сердцах хлопнув, в буфет коньяк пить почапал!

— Ну что вы, Борис Макарович, — лыбится писака хитро. — Как я мог такое написать? Мемуар-то потомки читать будут, что они о вас подумают? Флёр всё-таки какой-то радужный на дела ваши напустить надо.

— Гм… — остываю я резко, что металл раскалённый, в воду холодную опущенный. — Логично… Но всё равно, ты не очень там… приукрашай. Историческую правду блюди.

— Я, конечно, могу и переделать этот эпизод, — тянет писака блудливо, — но стоит ли? Тем более что в ближайшее время вы его прочитать не сможете.

— Это ещё почему? — бормочу недоверчиво, взглядом его сверля.

— А ждёт вас дорога дальняя. В Америку, в Штаты поедете.

Оглядываю его скептически с головы до ног. Тоже мне, прорицатель! В таких обносках, что и бомж на себя напялить постесняется, а туда же, под ореол славы вечной метит.

— Ладно, — цежу сквозь зубы сумрачно. — Хрен с тобой. Живи пока.

52

И таки прав писака оказался — не до его опуса мне в последнее время стало. Не зря, видать, говорят, что два переселения равны одному пожару. Вот такие «полпожара» и на усадьбе начались. Приехала Алиска, Пупсика привезла, а кроме него ещё половину челяди с «фазенды» с собой притащила. Мол, привыкла она к ним, да и не может, сердобольная, людей преданных на произвол судьбы безработными оставить. А те, естественно, шмотки свои, из скаредности совковской, за собой потащили. Добро бы одежду, а то комоды там, серванты и прочую рухлядь деревянную. Неделю где-то усадьба шумом, гамом да вознёй суетливой «великого переселения народов» полнилась, пока все не обустроились. Что толпа цыган на усадьбу нагрянула и погром здесь учинила. Эх, далеко нам в этом отношении до Запада…

101